-Почему еда для завтрака — это всегда завтрак? — спросила я их. — Ну, почему мы не можем есть на завтрак карри?
-Хейзел, просто ешь.
-Но почему? — спросила я. — То есть, правда же: почему яичница-болтунья застряла в эксклюзивном положении завтрака? Можно положить бекон на сендвич, и никто не взбесится. Но в тот момент, когда в твоем сендвиче оказывается яйцо, бум: это завтрак.
Папа ответил с набитым ртом:
-Когда вернешься, мы съедим завтрак на ужин. Идет?
-Я не хочу завтрак на ужин, — ответила я, скрещивая нож с вилкой над моей практически полной тарелкой. — Я хочу болтунью на ужин без этого смехотворного понятия, что еда, включающая яичницу, — это завтрак, даже если он случился в вечернее время.
-Тебе придется сражаться в этой жизни, Хейзел, — сказала мама. — Но если это та проблема, которую ты желаешь преодолеть, — мы будем стоять за тебя.
-На некотором расстоянии позади тебя, — добавил папа, и мама рассмеялась.
(…)
-Пойду схвачу гамбургер перед вылетом. Тебе что- нибудь принести?
-Нет, — сказала я, — но я ценю твой отказ подчиняться социальному соглашению о завтраках.
Он наклонил голову, сбитый с толку.
-Хейзел развивает проблему геттоизации яичницы, — сказала мама.
-Мне стыдно за то, что мы все идем по жизни, слепо признавая, что яичница-болтунья фундаментально ассоциируется с завтраком.
-Я бы хотел об этом поговорить, — сказал Август, — но я умираю с голоду. Скоро вернусь.
(…)
-Впрочем, еще о яйцах, — сказал он, — эта утронизация дает яичнице-болтунье определенную сакральность, тебе не кажется? Ты можешь получить бекон или сыр где угодно, в любое время, от тако до утренних сендвичей, до бутерброда с плавленным сыром, но яичница-болтунья — это что-то особенное.
-Смехотворно, — сказала я. Люди начали гуськом пробираться в самолет. Я не хотела смотреть на них, так что я смотрела в сторону, а смотреть в сторону значило смотреть на Августа.
-Я просто говорю, что может быть, яичница действительно геттоизирована, но она особенная. У нее есть свое место и свое время, как у церкви.
-Ты можешь сильно ошибаться, — сказала я. — Ты принимаешь на веру сантименты, вышитые крестом на подушках твоих родителей. Ты пытаешься доказать, что редкая и хрупкая вещь красива только потому, что она редкая и хрупкая. Но это ложь, и тебе это известно.
-Тебя нелегко успокоить, — сказал Август.
-Легкое успокоение не успокаивает, — сказала я. — Ты однажды уже был редким и хрупким цветком. Ты должен помнить.
Какое-то время он ничего не говорил.
-Ты точно знаешь, как меня заткнуть, Хейзел Грейс.
-Это моя привилегия и ответственность, — ответила я.
