..Я пытался отвлечь его расспросами. Однако мой маневр не удавался. Через каждые пять минут он вскакивал, торопливыми шагами направлялся на кухню, что-то выговаривал Евфросинье и с извинениями возвращался назад.
Наконец мы сели за стол. Боже мой! Чего только не было наставлено на нем гостеприимной рукой Евфросиньи! Да все какие вкусные вещи! Вилок квашеной капусты, казалось, спорил белизной и крепостью с наметанным за ночь снежным сугробом; раскалывающиеся на зубах соленые огурцы; отварная в мундире, рассыпчатая картошка; горка моченых яблок; на большом деревянном блюде ломти свежеиспеченного, ароматного хлеба из простого размола и ржаной сеянки; кусок сочной, кроваво-красной, холодной солонины с прошибающим до слез душистым хреном; нашпигованный салом, зажаренный в сметане заяц с красной тушеной свеклой и сладким, ростовским горошком. В запотевшей, старинной, причудливой формы, бутылке стояла настоянная на зорном листу водка, нежно-золотистого цвета, принесенная с морозу Евфросиньей. А на кухне уже шумел пузатый самовар, и на соседнем столике, выстроившись в ряд, стояли, дожидаясь своей очереди, стаканы, блюдца, баночки и тарелочки со всякими вареньями и домашними лепешками и печеньями.
— Не обессудьте, Александр Сергеич! Может, чего не доглядели. Простите стариков,— говорил Чирков, усаживая меня за стол.
— Да что вы, Виктор Петрович! — протестовал я.
— Тут такое пиршество приготовлено, а вы извиняетесь! Глаза разбегаются. Заболеешь еще! Кто лечить-то будет? — говорил я, усаяшваясь за стол с мгновенно разыгравшимся чувством волчьего аппетита.
— А как там, Александр Сергеич, сказано? — отвечал Чирков.— Врачу исцелися сам!.. Иль как?
— Вот мясца-то, дорогой Виктор Петрович, поменьше бы,- говорил я, погружая нож в тугой, хрустящий вилок капусты, который, казалось, никак не хотел поддаваться моим усилиям.— А тут солонинка… Плохо она ложится! -резонерствовал я, накладывая себе на тарелку хороший кусок мяса, на совесть отрезанный Евфросиньей.— Да еще вон заяц ждет очереди!.. Эх-хе-хе-хе-хе… Грехи наши тяжкие!..-махнул рукой Чирков.— Какое это мясо?.. Солонина вымочена, а заяц дичь, не мясо… Это не свинина иль баранина какая, от которой под ложечкой болит. Те я не кушаю. А шпиг в зайце — для аромату. Я его тоже не ем. Иль как?..
— «Вот убеди его тут, что все это не легкие блюда»,— подумал я.
Две-три рюмки водки возбудили и без того разыгравшийся аппетит, и я с наслаждением поедал все, что заботливо пододвигали мне хозяева, забыв всякое благоразумие, свои фарисейские разглагольствования о воздержании, памятуя только правило дедушки Крылова о том, что дескать “я поем,а там он как хочет,так пускай сам и разделывается”.
А за трапезой текла мирная беседа, причем темы ее то и дело менялись.
Когда еда была окончена, мы с неменьшим упорством принялись за чай.